«Заключенные избили самих себя»
Сто лет назад, 12 апреля 1921 года, Политбюро ЦК РКП(б) неожиданно приняло решение о засекречивании всех материалов, связанных с подавленным всего несколькими неделями ранее Кронштадтским восстанием. И дело было не столько в желании совершенно безосновательно выставить его участников врагами всех трудящихся, сколько в том, что руководители страны осознали, что экономические требования восставших были абсолютно обоснованными и их придется выполнять. Однако так, чтобы все забыли, как на самом деле появилась новая экономическая политика. Но сделать тайным нужно было не только это.
Решение о засекречивании всех материалов, относящихся к Кронштадтскому восстанию, выглядело не просто странно, а совершенно поразительно. Только кремлевские мечтатели могли свято верить, что с помощью пропаганды и установления режима секретности можно вычеркнуть из памяти миллионов людей события, происходившие всего несколькими неделями ранее. Но как само это решение, так и способ его принятия были совершенно типичными для руководства страны.
6 апреля 1921 года, три недели спустя после подавления Кронштадтского восстания, Политбюро ЦК РКП(б) приняло решение о создании комиссии для изучения происшедших в Кронштадте событий. Были намечены авторы будущих пропагандистских материалов и определено, представителей каких ведомств Организационное бюро (Оргбюро) ЦК должно привлечь к анализу относящихся к делу документальных материалов:
«Организовать комиссию из ответственных партийных товарищей по одному от ПУРа (Политуправление Реввоенсовета Республики.— «История»), ВЧК и ЦК РКП. Поручить Оргбюро наметить кандидатов и представить их на утверждение Политбюро. Поручить, кроме того, Оргбюро формулировать точно задания этой комиссии».
Но уже 12 апреля 1921 года Политбюро решило, что даже ответственным партийным товарищам нельзя доверить всю совокупность документов о восстании. А допустить к ним следует только члена ЦК и видного партийного публициста К. Б. Радека, уже начавшего в соответствии с предыдущим решением работать с ними.
«…т. Радеку,— говорилось в решении,— закончить свою литературную работу о кронштадтских событиях и собрать все материалы, держа их абсолютно в секрете.
В случае необходимости поручить т. Радеку представить в Политбюро секретный доклад».
30 апреля 1921 года новая, большевистская, версия происшедшего в Кронштадте была заслушана на заседании Политбюро и получила одобрение.
Подобное кардинальное изменение решения отнюдь не было чем-то из ряда вон выходящим. Нередко по уже принятому постановлению участвовавший в его обсуждении или не присутствовавший во время его принятия член ЦК или народный комиссар мог заявить протест, и к вопросу возвращались вновь. Если членам Политбюро не удавалось договориться, рассмотрение дела переносилось в специально назначенную комиссию.
Однако беда заключалась не только в том, что обсуждение важнейших проблем регулярно затягивалось. Каким бы способом ни принималось решение в конкретном случае, первостепенное влияние на дело оказывала квалификация участников обсуждения. Все эти опытные подпольщики и умелые полемисты, поднаторевшие в интригах во время внутрипартийных баталий дореволюционных времен, имели очень разный уровень образования и, за редким исключением, практически не обладали опытом в руководстве экономикой. При этом у каждого из них был собственный взгляд на использование опыта и знаний старорежимных специалистов.
И в результате во множестве случаев решения принимались не на основе конкретной информации о ситуации и анализе последствий тех или иных вариантов действий, а на базе достаточно общих представлений В. И. Ленина и его соратников об управлении промышленностью и финансами страны. Но в ходе этого самообучения методом проб и ошибок в 1918 году была разрушена банковская система, и возникавшие финансовые трудности решались за счет разнообразных реквизиций и все нараставшего выпуска ничем не обеспеченных денег. А после непродуманной национализации промышленности перестали существовать многие мелкие предприятия и мастерские, выпускавшие товары первой необходимости.
Крестьянам, не желавшим отдавать плоды своего труда за непрерывно дешевеющие рубли, не могли ничего предложить для обмена, и естественным решением стало принудительное изъятие сельхозпродукции для воюющей Красной армии и жителей городов — продразверстка. А жесткий нажим, использовавшийся при этом, лишал земледельцев стимулов к труду и еще больше ухудшал ситуацию.
Постоянно углублявшийся кризис усугубляли решения, принимаемые по предложениям комиссий. Ведь на их заседаниях, по сути, не искали пути выхода из той или иной ситуации, а пытались найти компромисс между позициями не сумевших прийти к едином мнению членов Политбюро. Или старались согласовать противоречащие друг другу интересы различных ведомств. А если принятое в итоге решение оказывалось ошибочным, назначали новое рассмотрение вопроса в той же или измененной по составу участников комиссии.
Ответственности за вредящие стране решения, как правило, никто не нес. И в этом не было ничего странного. Круг лиц, которым Ленин полностью верил, и тех, кому он в большей или меньшей степени доверял, не отличался широтой. Так что изгнание любого из провинившихся товарищей с партийно-государственного Олимпа считалось непозволительной роскошью и применялось в исключительных случаях. Ведь каждый из руководителей в дополнение к основной должности имел еще множество дополнительных нагрузок.
Например, Ф. Э. Дзержинский, занимавший рекордное количество руководящих постов, участвовал в работе самых разнообразных временных и постоянных комиссий и регулярно выполнял разовые поручения по хозяйственным, военным и прочим делам, которые давали ему Ленин и Политбюро. А нарком по иностранным делам Г. В. Чичерин помимо работы по основной должности был обязан редактировать все сообщения Российского телеграфного агентства, передаваемые за пределы страны, и всю информацию о заграничных событиях для советской печати. Кроме того, он заседал во множестве межведомственных комиссий и выполнял несчетное количество отдельных заданий ЦК и Московского комитета (МК) партии.
Ограниченность круга доверенных руководящих работников приводила к настоящей кадровой чехарде.
Так, высоко ценимого Лениным специалиста по коммерческим вопросам А. Л. Шейнмана 8 апреля 1921 года назначили членом Дальневосточного бюро ЦК РКП(б). Затем, отменив это решение, 20 апреля признали необходимым отправить его торговым представителем РСФСР в Грузию, но 31 мая отменили и это решение. Потом долго обсуждалось его назначение в советское представительство в Берлине. А 29 июня нарком путей сообщения Дзержинский попросил Политбюро направить Шейнмана на работу в НКПС. Но высший политический орган отказал, вновь решив назначить Шейнмана торгпредом в Грузию. Однако нарком Чичерин доказывал, что на дипломатической работе в Китае Шейнман будет гораздо полезней, и 27 июля Политбюро утвердило его назначение советским представителем в Пекине. Вот только вскоре появилась идея воссоздать Государственный банк, и 29 сентября 1921 года его председателем стал А. Л. Шейнман. И это был достаточно типичный для того времени случай.
Самым ярким примером того, к каким результатам приводила сложившаяся система государственного управления, стала история о золоте и драгоценностях, происшедшая в том же 1921 году. На фоне нарастающего продовольственного кризиса, после того как руководство страны все же решило бороться с проблемой не пропагандой, а закупками зерна за границей, выяснилось, что никто не знает, какое количество золота и драгоценностей попало в руки большевиков сразу после революции и было реквизировано в последующие годы. Отсутствовали и полные сведения о том, сколько было потрачено золота и драгоценностей на закупки за рубежом и помощь разнообразным заграничным революционным партиям и группам. Так что члены Политбюро 4 июня 1921 года решили провести полную ревизию Государственного хранилища ценностей (Гохран):
«Поручить Оргбюро создать комиссию для немедленной выработки плана мобилизации около 2000 коммунистов с тем, чтобы комиссия подобрала людей, представляющих наибольшие гарантии честности, использовав их для посменной работы, связанной с операциями по Гохрану, но не освобождая от строжайших мер контроля (обыски и т. п.), применяемых систематически».
В итоге были выявлены значительные хищения ценностей.
31 октября 1921 года по приговору Военной коллегии Верховного трибунала 19 обвиняемых в этом преступлении были расстреляны, 35 — приговорены к различным срокам заключения.
О вине высшего руководства, годами не обращавшего внимания на отсутствие полноценного учета золота и драгоценностей, его члены предпочитали ничего не говорить.
Положение в стране осложнялось еще и оттого, что количество ошибочных решений и прочих сбоев в работе системы управления с конца 1920 года лавинообразно нарастало по естественным причинам. Перегруженность и крайняя усталость руководящих товарищей начали пагубно влиять на их здоровье. К примеру, в составленном в Кремлевской больнице заключении о состоянии Л. М. Хинчука, члена коллегии Наркомата продовольствия, отвечавшего за продразверстку, назначенного в 1921 году председателем объединения кооперативных организаций — Центросоюза,— говорилось:
«Удостоверяем, что Лев Михайлович Хинчук страдает ослаблением сердечной мышцы и значительно выраженной неврастенией на почве переутомления».
Конечно, нарастание проблем можно было с помощью испытанных пропагандистских методов переложить на врагов внешних и внутренних. Но Гражданская война в европейской части России закончилась. С буржуазными государствами советские руководители пытались выстроить полноценные торговые, а по возможности и дипломатические отношения, так что винить их во внутренних проблемах было не с руки. Оставалась еще внутренняя политическая оппозиция. Но с ней все было не так просто.
Политика руководства страны в отношении политических недругов — меньшевиков, эсеров и анархистов — не слишком отличалась от той, что проводилась по другим вопросам. В зависимости от текущего момента, договоренности и противоречий в Политбюро и его комиссиях их то массово арестовывали, то по отдельным ходатайствам и поручительствам постепенно освобождали. Так же относились к их организациям, клубам и печатным органам. То разрешали, чтобы продемонстрировать миру, что российская власть отнюдь не злобная диктатура, то категорически запрещали и закрывали.
Едва ли не единственным пунктом, по которому среди высшего руководства не возникало разногласий, было решение не подпускать нераскаявшихся оппозиционеров к работе органов власти, причем даже местных выборных. В Москве 9 февраля 1920 года для этого было утверждено положение о выборах в Московский совет (Моссовет), по сути предусматривавшее лишение избирательных прав всех представителей непролетарских слоев, которые могли поддержать оппозицию. А само голосование проводилось открыто, поднятием рук на собраниях в коллективах рабочих и служащих под неусыпным контролем большевистских партийных функционеров и назначенной властью администрации.
Не вызывало сомнений, что при таком раскладе подавляющее большинство в этом влиятельном органе получат представители правящей партии. Но оппозиционеры и пользуясь трибуной Моссовета, и на беспартийных собраниях на фабриках и заводах, и в легальных и нелегальных изданиях продолжали критиковать власти, доказывая, что нельзя бесконечно обирать крестьян и вместо продразверстки нужно ввести продналог, необходимо восстановить частную торговлю, частные мастерские и небольшие предприятия. Они настаивали, что существовавшая в то время система изъятий и государственного распределения заставляет народ страдать и должна быть отменена.
В ответ их обвиняли в предательстве интересов революции и всех трудящихся. Но на деле власть уже не обращала на них особого внимания. В докладе 5-го отделения Секретного отдела ВЧК о партии левых социалистов-революционеров, датированном 7 февраля 1921 года, говорилось, что ее ЦК перестал существовать в 1919 году. Осколки прежней партии пытаются наладить деятельность и приступили к «собиранию своих разрозненных рядов». Однако, «располагая весьма незначительными средствами, центр мало чем в состоянии снабжать свои местные организации».
«За малыми исключениями,— сообщали чекисты,— почти все члены центральных организаций п.л.с.-р. взяты на учет».
И как следовало из того же доклада, находятся под неусыпным контролем:
«Имеется внутреннее осведомление, состоящее из 14 осведомителей. Некоторые из них стоят весьма близко к центральным организациям».
А чтобы еще более ослабить эсеров, Политбюро днем позже, 8 февраля 1921 года, приняло решение выдавать им загранпаспорта для свободного выезда за границу. Остальные оппозиционные организации находились примерно в таком же «недобитом» положении.
Но при этом не забывали и об арестах. Задолго до намеченных на апрель 1921 года очередных выборов в Моссовет, еще в начале февраля, чекисты без предъявления каких-либо обвинений начали задерживать видных оппозиционеров. Не менее веской причиной для изоляции политических недругов стала и прокатившаяся по промышленным центрам страны волна забастовок. Недовольство сложившимся положением проявляли даже старые большевики.
О том, что рабочие недовольны уменьшающимся снабжением продуктами и топливом и предъявляют совершенно справедливые требования, писали в ЦК РКП(б) два видных участника захвата власти большевиками в октябре 1917 года — Н. И. Подвойский и К. А. Механошин. Но их первое письмо Политбюро 14 февраля 1921 года передало на рассмотрение председателю Реввоенсовета Л. Д. Троцкому. Не получив ответа, Подвойский и Механошин 24 февраля 1921 года написали новое письмо, в котором говорилось:
«Вчера на совещании ответственных работников в зале Московского Совета в докладе Секретаря МК тов. ЯКОВЛЕВОЙ было указано, что первая волна недовольства рабочих, возбужденных голодом, была недели три назад (стачки металлистов), но схлынула. Неожиданно (!) вторая волна, более серьезная, поднялась сегодня. Доклад тов. ЯКОВЛЕВОЙ неточен. Волнения среди части московских рабочих, по существу, не прекращались».
Неточна была и ссылка на организующую роль оппозиционных партий. В действительности рабочие, устав слушать большевистских агитаторов, стали приглашать на собрания и выбирать в их президиумы эсеров и анархистов.
Говорилось в письме и о неспособности Московского комитета РКП(б) повлиять на ситуацию:
«Пятерка (даже она!!), выделенная МК, признала крайнюю растерянность ячеек в связи со вчерашними событиями и отметила по поводу вчерашних событий две крайности: одни призывают к методам ЧК, другие просто пасуют, так как в своей массе не имеют часто, что возразить против нареканий на злоупотребления, неравенство и проч.».
Подвойский и Механошин писали и о недовольстве рабочих тем, как Ленин объяснял создавшуюся ситуацию:
«Тов. Ленин на вчерашнем собрании говорил о наших ошибках в продовольственном и топливном деле, что, дескать, мы не рассчитали. С продовольствием, топливом это уже случалось несколько раз. Обнаружены ошибки (только ли ошибки?), и спокойно перешли к порядку дня.
На собрании беспартийной Конференции один металлист говорил, что в царском строе министров за ошибки гнали, и намекал, что надо весь Совнарком погнать.
Такое настроение создается ввиду бессменности всех, даже провинившихся… Тут не только неопытность, но и полнейшая безответственность».
А среди перечисленных в письме мер, которые могли успокоить массы, были и такие:
«Уже который раз ставится вопрос о снятии с пайка (или уменьшении) привилегированных советских работников. До каких же пор это не будет делаться?
…На вчерашнем собрании говорилось представителем «группы ответственных работников» о необходимости устранить безобразия ответственных работников с особняками и проч. Этот момент, несомненно, дискредитирует власть. Издание приказа о том, что особняки передаются для рабочих яслей и детских домов, имело бы, несомненно, большое моральное значение, теперь там живет коммунистическая аристократия. В агитационном смысле такая мера крайне важна, кое-что есть в ней и практически важное».
На следующий день, 25 февраля 1921 года, письмо рассмотрели на Пленуме ЦК РКП(б), и члены ЦК поручили Ленину и Радеку побеседовать с Подвойским «на предмет выяснения неправильной стороны его агитации».
26 февраля 1921 года в Кронштадте прошло экстренное собрание матросов линкоров «Петропавловск» и «Севастополь», ставшее отправной точкой восстания. Его участники выступали не только за то, чтобы в стране были советы без коммунистов. Экономические требования точно совпадали с тем, о чем не первый год говорили оппозиционеры.
Власть не на шутку испугалась и готовилась к обороне Петрограда и Москвы. А одной из первых принятых мер стали массовые аресты оппозиционеров. В решении Политбюро, принятом 28 февраля 1921 года, говорилось:
«Меньшевиков не освобождать, поручить ЧК усилить аресты среди меньшевиков и с. р., не исключая одиночек рабочих, особенно в тех случаях, когда они выдаются своей активностью».
Кроме меньшевиков и эсеров вспомнили и о других партиях:
«Срочно запросить ВЧК о деятельности анархистов и других несоветских партий в связи с теперешними контрреволюционными выступлениями».
В то же день был распространен циркулярный приказ ВЧК, в котором давались следующие установки:
«Всем Губчека в самый кратчайший срок разбить аппарат антисоветских партий, для чего ВЧК приказывает:
1. Изъять в подведомственном вам районе всех анархистов, эсеров и меньшевиков из интеллигенции, особенно служащих в земотделах, продорганах и распределительных учреждениях.
2. Изъять активных эсеров, меньшевиков и анархистов, работающих на заводах и призывающих к забастовкам, выступлениям и демонстрациям».
Говорилось в одном из вариантов этого документа и о действиях против демонстрантов:
«В случае выступлений рабочих на улицу разлагать толпу впуском своих людей — коммунистов и на виду толпы не арестовывать».
18 марта 1921 года кровопролитное подавление восстания в Кронштадте завершилось. Однако признать, что под давлением кронштадтских мятежников пришлось пойти на принятие новой экономической политики, власти не могли. Ведь это было равнозначно политическому поражению. Так что пришлось принимать решение о засекречивании материалов о кронштадтских событиях. Позднее возникла версия, что проект НЭПа появился в ЦК за несколько дней до начала восстания в Кронштадте. Вот только через два года после того, как о нем начали твердить меньшевики.
Но засекречиванием дело не ограничилось. Участники кронштадтских событий были живыми свидетелями происходившего, и их решили не только примерно наказать, но и по максимуму ограничить их общение с массами. 20 апреля 1921 года Политбюро приняло решение, гласившее:
«Поручить т. Дзержинскому приостановить выселение кронштадтских и питерских матросов на юг. Вопрос о том, чтобы вернуть уже отправленных в более подходящие места и о целесообразном их расселении внести в Политбюро в субботу».
Однако один из вариантов появился в ходе того же заседания. И в принятом о нем постановлении говорилось:
«Обсудить вопрос о создании дисциплинарной колонии на 10–20 000 (так в тексте.— «История») человек, по возможности на далеком севере в районе Ухты, в большой отдаленности от населенных местностей».
А утвержденное Политбюро 27 апреля 1921 года решение называлось «О расселении бандитских кронштадтских матросов в связи с учреждением дисциплинарной колонии на Ухте».
Тем временем оппозиционеров, даже тех, кто был арестован задолго до начала восстания, так и не освободили. Хотя и никаких обвинений предъявить им не могли. Продление заключения напрямую было связано с приближающимися выборами в Моссовет. И это демонстративное попрание основ советской конституции вызывало недоумение даже у некоторых чекистов. 11 апреля 1921 года уполномоченный-референт ВЧК И. В. Вардин (Мгеладзе) писал в ЦК о том, что части оппозиционеров, отказавшихся от подрывных действий и желающих действовать легально, нужно дать такую возможность.
«Мне кажется целесообразным разрешить меньшевикам, эсэрам, наиболее «приличным» анархистам издание печатных органов (еженедельники, двухнедельники)…
Но, легализуя, вожжи, понятно, мы должны держать натянутыми.
Обычно мы позволяем нашим врагам совершенно распоясываться либо совершенно зажимаем им рот.
В рамках закона до сих пор мы держать их как-то не умели. Сейчас мы это должны попытаться сделать».
Вардин считал, что легализованным оппозиционерам следует дать возможность избираться:
«По моему мнению, крайне важно, чтобы в выборах в Совет участвовали многие партии, а не одна партия. В советах нам необходима оппозиция. Когда беспартийный рабочий протестует против партийной диктатуры, он имеет в виду отсутствие в советах тех партий, которые часто отражают не массовые, а его профессиональные и бытовые интересы и нужды».
Писал он и о других грядущих выгодах от принятия его решения:
«Оппозиция нам нужна для того, чтобы усилить тенденции расколов и убеждений в рядах враждебных нам партий… Легальная фракция неизбежно заражается известным духом «приспособленчества». Если относиться к оппозиции несколько более деликатно, более «парламентски», чем до сих пор, то она, несомненно, явится фактором «дезорганизации и распыления» в рядах партий мелкой буржуазии».
Однако Политбюро отказалось поддержать это предложение. Причем не без оснований.
На прошедших 15 апреля 1921 года выборах, несмотря на все ухищрения власти с очень поздним объявлением даты их проведения, наблюдавшиеся угрозы рабочим ухудшить снабжение в случае голосования за оппозиционные списки и задержания тех, кто шел на собрания агитировать за антисоветские партии, меньшевики, к примеру, смогли получить 18 мест в Моссовете. И подготовили декларацию своей фракции, в которой констатировали:
«Большевистская власть усиливает репрессии и преследования против социал-демократии в то самое время, когда она вынуждена признать свое идейное банкротство и отказаться от всей прежней экономической политики. Отмена разверстки и проведение продналога, свободная торговля излишками хлеба, восстановление свободных кооперативов, концессий и товарообмена с заграницей при помощи кооперативов, денационализация мелкой промышленности — все эти меры, отчасти уже проведенные, отчасти проектируемые, выдвигались и требовались социал-демократической партией вот уже более двух лет. Именно за эти требования нас называли социал-предателями, контрреволюционерами, закрывали наши газеты, сажали нас в тюрьму. Новые экономические меры проводятся соввластью с запозданием и в такой момент, когда все запасы в стране окончательно истощились, и нам приходится строить хозяйство как бы сызнова, на пустом месте».
Выступить с этой декларацией депутатам-меньшевикам, конечно же, не дали. А власть предприняла новые действия против оппозиции. В письме политических заключенных в Президиум Всероссийского центрального исполнительного комитета (ВЦИК) рассказывалось:
«В ночь с 25 на 26 апреля агентами Ч.К. были вывезены из Бутырской тюрьмы все содержавшиеся в ней социал-демократы, социалисты-революционеры и анархисты…
В 4-ом часу ночи в занимаемые политическими заключенными 11-й и 12-й коридоры общего корпуса, в мужской и женский одиночные корпуса и в часовую башню Бутырской тюрьмы явились в большом количестве агенты В.Ч.К. и солдаты. В 12-м коридоре в некоторые камеры они ворвались, когда все заключенные спали. Заключенных схватывали, приказывали немедленно одеваться и забирать вещи и при малейших признаках колебания или сопротивления выталкивали силой в коридор и уводили».
Всех требовавших объяснить, что происходит, и сопротивлявшихся насильственному выводу из камер жестоко избивали. Причем не только мужчин:
«Еще более наглый характер носила эта военная операция в женском одиночном корпусе.
Здесь солдаты и чекисты врывались в камеры, избивая арестованных, и некоторых (Л. ГУТМАН, КОЗЛОВСКАЯ и др.), почти раздетых, волокли за волосы вниз по лестнице».
В других письмах заключенных о той ночи упоминалось, что у некоторых женщин были травмы черепа. Около 300 политзаключенных развезли в тюрьмы в разных частях страны.
Меньшевики, избранные депутатами Моссовета, подали жалобу в Президиум этого органа и потребовали проведения расследования. Назначенная комиссия, в которую включили только большевиков, опросив лишь чекистов и охрану, пришла к выводу, что во всем происшедшем виноваты сами политзаключенные. Меньшевик Б. Л. Двинов, присутствовавший на заседании Моссовета, где оглашались результаты работы комиссии, писал:
«Доклад делал Фельдман… Он сообщил, что заключенные в Бутырской тюрьме социалисты сперва избили красноармейцев, а затем… самих себя. Но речь Бухарина — который паясничал, об избиениях говорил со смехом и ужимками, играя на низменных и подлых инстинктах своих слушателей! Никакой беды нет, «если с мудрой головы меньшевика и упадет волос», «в революции побеждает тот, кто другому череп проломит», говорил Бухарин. Нашему представителю говорить не дали. Стоял сплошной звериный рев.
Окружавшая нас толпа чекистов потрясала кулаками и кричала: «Расстрелять их»».
Член Политбюро и председатель Моссовета Л. Б. Каменев тоже внес свою лепту.
«Каменев,— вспоминал Двинов,— закрыл заседание, угрожая новыми репрессиями».
Однако если высшие руководители рассчитывали, что на этом вопрос с оппозицией будет закрыт раз и навсегда, то они, как частенько и бывало, строили свои предположения отнюдь не на фактах. За социалистов вступились европейские коллеги. А за анархистов — их собратья со всего мира. И во время начавшегося вскоре III Конгресса Коммунистического Интернационала делегаты-большевики попали в крайне неловкое положение. Они юлили, объясняя, почему заслуженные борцы с царизмом теперь проводят голодовки в советских тюрьмах и умирают. Придумывали благовидные предлоги, чтобы отказать зарубежным анархо-коммунистам во встречах с их находящимися в заключении единомышленниками. Словом, для партии, считавшей себя лидером мирового революционного движения, все выглядело крайне неприятно.
Тогда же возникла мысль отправить всех инакомыслящих подальше от советской земли — как в индивидуальном порядке, так и большими группами. Те, кто не захотел и не смог уехать, на себе убедились в верности мысли, опубликованной в 1920 году в одной из эсеровских листовок:
«На примере России мы знаем, каковы будут результаты этого казарменного социализма: государственный капитализм вместо частного, одни привилегированные группы вместо других, полное подавление самодеятельности трудящихся, господство грубой силы и палаческой системы расправы со своими врагами».
Со временем изменялся только состав привилегированных групп.